Я слышу солнечный свет (2024)

Оригинальное название манги, по которой сняли дораму (а ещё до этого — полнометражный фильм 2017 года) — «Hidamari ga Kikoeru» — можно красиво перевести как «Я слышу тепло солнца». Но хидамари — это не просто «солнце» с японского. Так называют тёплое, защищённое от ветра место, освещённое солнцем. Это может быть солнечный луч на полу, освещённый подоконник, поляна в лесу. В переносном значении это именно то, что герой с потерей слуха учится «слышать»: не звуки, а тепло, исходящее от другого человека. Так что название здесь не взято с потолка. В японской культуре вообще нет слов или жестов, лишённых смысла. Каждое явление там, как правило, наполнено неким содержанием. Например, мы видим, как облетает наша вишня, и думаем: «Лепестки скоро опадут, распустятся листья, и дерево станет обычным». Японец же увидит в этом увядании мимолётную красоту и назовёт её «ваби-саби».
Сам подход к материалу здесь особенный. Это редкий случай в японском BL-кинематографе, где паузы между диалогами «звучат» громче, чем голос Таити. Накадзава Мотоки (Кохэй) и Кобаяси Тораносукэ (Таити) создали на экране тот неповторимый вайб, который невозможно прописать в сценарии. Этот вайб – тишина, наполненная взглядами, длящимися дольше, чем положено. Зритель всё это чувствует. Актёры создали очень точный дуэт: один слышит всё хуже, но учится слушать, другой — громкий и прямой, но говорит в основном действиями. А слова «Я люблю Таити», «сказанные» на языке жестов, здесь кажутся важнее любого вербального признания. Потому что это не слово и звук, а жест и форма. Смешно, но я иногда ловил себя на мысли, что роль Таити исполняют разные актеры – настолько органично Кобаяси Тораносукэ перевоплощается то в весёлого студента, то в умудрённого опытом взрослого, то в непосредственного ребёнка. Кобаяси Тораносукэ, родись он в начале 20-го века, стал бы непревзойдённой звездой немого кино, потому что его актёрская выразительность строится в первую очередь на пластике. Его лицо – самый красноречивый диалог.
Однако этот баланс намеренно нарушают. В середине повествования в дораму крайне агрессивно вводится женский персонаж – Мая, из-за чего 3-4 серии дораму буквально шатало. Мая кажется сварливой, замкнутой, почти враждебной к Таити. Я понимаю, почему Маю наделили поначалу такой крайней неприветливостью. Как ни крути, «Я слышу солнечный свет» – это всё же сюжет о романтике и первой влюблённости, хоть и на фоне физического недуга одного из главных героев и социальных проблем. И Майя стала квинтэссенцией этих проблем, с которыми сталкиваются люди с ограниченными возможностями в целом, и теряющий слух Кохэй в частности. Она – олицетворение общества, его непонимания и предубеждений. Она подчеркнула социальную остроту дорамы и одновременно явилась катализатором чувств главных героев, заставив их не просто плыть по течению, а сделать важный выбор.
О качестве кино я часто сужу по актёрам «на заднем плане» – по тому, кто эти люди, что они говорят и что делают. И как раз в этой дораме подлинную историю раскрывают не только главные герои, но и второстепенные. Опытные и знаковые для японского кинематографа Нисида Наоми (мама) и Денден (дедушка) лишний раз подчеркнули, с какой ответственностью съёмочная команда подошла к экранизации оригинальной манги. Слова деда в десятой серии – «Когда нужно принимать решение, не позволяй одиночеству влиять на него. Когда людям одиноко, они перестают видеть собственное завтра и в итоге идут по неправильной дорожке. Тебе нужно выбрать дорогу, где тебя ждёт свет» – говорят, если можно так выразиться, о направляющей мудрости. Дед не спорит и не разочаровывается в стремлении Таити бросить университет ради работы – он понимает. И его слова говорят о сути всей истории. Кстати, не только мама и дед, а все второстепенные персонажи наделены достаточным количеством экранного времени и наполнены содержательными диалогами. Это не массовка, а полноценные участники дорамы, которые подчёркивают и усиливают сюжетную линию и характер отношений главных героев повествования.
А ещё в этой дораме есть один бытовой момент, который для меня стал своеобразной метафорой всей этой истории — обычная луковица. В одной из сцен мама и Кохэй вместе режут лук на кухне — плачут, конечно. Но слёзы здесь — вовсе не от лука. Это слёзы, которые не могли пролиться в тишине одиночества, но оказались возможны в простом бытовом действии. Эта луковица стала для меня своеобразной метафорой на кухонной доске, где соседствуют невозможность высказаться и возможность просто быть рядом.